Говорят, что однажды собрались в одном уголке земли вместе все человеческие чувства и качества.
Когда СКУКА зевнула уже в третий раз, СУМАСШЕСТВИЕ предложило:
- А давайте играть в прятки!?
ИНТРИГА приподняла бровь:
- Прятки? Что это за игра??
И СУМАСШЕСТВИЕ объяснило, что один из них, например, оно, водит, закрывает глаза и считает до миллиона, в то время как остальные прячутся. Тот, кто будет найден последним, станет водить в следующий раз и так далее.
ЭНТУЗИАЗМ затанцевал с ЭЙФОРИЕЙ, РАДОСТЬ так прыгала, что убедила CОМНЕНИЕ, вот только АПАТИЯ, которую никогда ничего не интересовало, отказалась участвовать в игре. ПРАВДА предпочла не прятаться, потому, что в конце концов ее всегда находят, ГОРДОСТЬ сказала, что это совершенно дурацкая игра (ее ничего кроме себя самой не волновало), ТРУСОСТИ очень не хотелось рисковать.
- Раз, два, три, - начало счет СУМАСШЕСТВИЕ.
Первой спряталась ЛЕНЬ, она укрылась за ближайшем камнем на дороге, ВЕРА поднялась на небеса, а ЗАВИСТЬ спряталась в тени ТРИУМФА, который собственными силами умудрился взобраться на верхушку самого высокого дерева.
БЛАГОРОДСТВО очень долго не могло спрятаться, так как каждое место, которое оно находило казалось идеальным для его друзей:
Кристально чистое озеро для КРАСОТЫ;
Расщелина дерева - так это для СТРАХА;
Крыло бабочки - для СЛАДОСТРАСТИЯ;
Дуновение ветерка - ведь это для СВОБОДЫ!...
Итак, оно замаскировалось в лучике солнца.
ЭГОИЗМ, напротив, нашел только для себя теплое и уютное местечко. ЛОЖЬ спряталась на глубине океана (на самом деле она укрылась в радуге), а СТРАСТЬ и ЖЕЛАНИЕ затаились в жерле вулкана. ЗАБЫВЧИВОСТЬ, даже не помню, где она спряталась, но это не важно.
Когда СУМАСШЕСТВИЕ досчитало до 999999, ЛЮБОВЬ все еще искала, где бы ей спрятаться, но все уже было занято. Но вдруг она увидела дивный розовый куст и решила укрыться среди его цветов.
- Миллион, - сосчитало СУМАСШЕСТВИЕ и принялось искать.
Первой оно, конечно же, нашло ЛЕНЬ. Потом услышало как ВЕРА спорит с Богом, а о СТРАСТИ и ЖЕЛАНИИ оно узнало по тому как дрожит вулкан, затем СУМАСШЕСТВИЕ увидело ЗАВИСТЬ и догадалось, где прячется ТРИУМФ. ЭГОИЗМ и искать было не нужно, потому что местом, где он прятался оказался улей пчел, которые решили выгнать непрошеного гостя. В поисках СУМАСШЕСТВИЕ подошло напиться к ручью и увидело КРАСОТУ. СОМНЕНИЕ сидело у забора, решая, с какой же стороны ему спрятаться.
Итак все были найдены:
ТАЛАНТ - в свежей и сочной траве,
ПЕЧАЛЬ - в Темной пещере,
ЛОЖЬ - в радуге (если честно, то она пряталась на дне океана).
Вот только любовь найти не могли.
СУМАСШЕСТВИЕ искало за каждым деревом, в каждом ручейке, на вершине каждой горы и, наконец, он решило посмотреть в розовых кустах, и когда раздвигало ветки, услышало крик.
Острые шипы роз поранили ЛЮБВИ глаза. СУМАСШЕСТВИЕ не знало что и делать, принялось извиняться, плакало, молило, просило прощения и в искупление своей вины пообещало ЛЮБВИ стать ее поводырем.
И вот с тех пор, когда впервые на земле играли в прятки... ЛЮБОВЬ слепа и СУМАСШЕСТВИЕ водит её за руку...

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
-- Налево, ваше превосходительство, -- грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами -- разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове -- седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
-- Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.
-- Добро пожаловать, ваше превосходительство, -- сказала она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:
-- Самовар. Хозяйка тут или служишь?
-- Хозяйка, ваше превосходительство.
-- Сама, значит, держишь?
-- Так точно. Сама.
-- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
-- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
-- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
-- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.
Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
-- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.
-- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.
-- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
-- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
-- Вроде этого... Боже мой, как странно!
-- Что странно, сударь?
-- Но все, все... Как ты не понимаешь!
Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
-- Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?
-- Мне господа вскоре после вас вольную дали.
-- А где жила потом?
-- Долго рассказывать, сударь.
-- Замужем, говоришь, не была?
-- Нет, не была.
-- Почему? При такой красоте, которую ты имела?
-- Не могла я этого сделать.
-- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
-- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.
Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
-- Все проходит, мой друг, -- забормотал он. -- Любовь, молодость -- все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? "Как о воде протекшей будешь вспоминать".
-- Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь -- другое дело.
Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
-- Ведь не могла же ты любить меня весь век!
-- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили, -- сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она с недоброй улыбкой.
-- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. -- Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?
-- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
-- А! Все проходит. Все забывается.
-- Все проходит, да не все забывается.
-- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. -- Уходи, пожалуйста.
И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:
-- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
Она подошла к двери и приостановилась:
-- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
-- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. -- Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, -- жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
-- Прикажи подавать...
Когда поехали дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
-- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
-- Давно, Клим.
-- Баба -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.
-- Это ничего не значит.
-- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.
-- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
"Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?"
И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938

В июне того года он гостил у нас в имении -- всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
-- Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, -- были именины отца, -- и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну...
В сентябре он приехал к нам всего на сутки -- проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
-- Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, -- мы знали какой, -- и это было и трогательно и жутко. Отец спросил:
-- Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
-- Да, если позволите, утром, -- ответил он. -- Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
-- Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра...
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, -- я вздумала раскладывать пасьянс, -- он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
-- Хочешь пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
-- Хорошо...
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот...
-- Капота нет, -- сказала я. -- А как дальше?
-- Не помню. Кажется, так:
Смотри -- меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает...
-- Какой пожар?
-- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена наших дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!
-- Что ты?
-- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя...
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
-- Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
-- Как блестят глаза, -- сказал он. -- Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: "А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то срок -- ведь все в конце концов забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
-- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
-- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала...
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, -- в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос...
Убили его -- какое странное слово! -- через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?" Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, -- то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, -- я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, -- и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет... Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году -- и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, -- остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня -- с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..." Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.

3 мая 1944

Единственный вопрос в любви – вот он: когда мы начинаем лгать? Все так же ли вы счастливы, возвращаясь домой, где вас ждет все тот же человек? огда вы говорите ему «люблю», вы по прежнему так думаете? Наступает – неизбежно наступает – момент, когда вам приходится делать над собой усилие. Когда у «люблю» уже не будет того вкуса. Для меня первым звоночком стало бритье. Я брился каждый вечер, чтобы не колоть Анну щетиной, целуя ее в постели. А потом однажды ночью – она уже спала (я был где-то без нее, вернулся под утро, типичное мелкое свинство из тех, что мы себе позволяем, оправдываясь семейным положением) – взял и не побрился. Я думал, ничего страшного, она ведь и не заметит. А это значило просто, что я ее больше не люблю. (с) Фредерик Бегбедер.

Истина всегда очень проста, но всегда неожиданна, посему нет смысла возводить мосты Теории между берегами Реальности; чтобы вы не думали, действительность окажется иной. (с) Вероника Иванова. И маятник качнулся...

Слезы не облегчают боль, не верьте! Они только топят ее на время. Но пройдут дни, в самом лучшем случае — годы, и боль, которая не добилась своего в предыдущий раз, вернется, и тогда вы пожалеете о том, что погасили тот, первый пожар…(с) Вероника Иванова. И маятник качнулся...

Не путай любовь и желание. Любовь — это солнце, желание — только вспышка. Желание ослепляет, а солнце дарит жизнь. Желающий готов на жертвы, а истинная любовь не знает жертв и не верит жертве — она одаряет. Любовь не отнимает у одного, чтобы дать другому. Любовь — это суть жизни. А свою жизнь не отдашь другому. (с) Анхель Де Куатье. Схимник

Каждый следующий день в моей жизни лучше предыдущего в два раза, как странно бы это не казалось. Но под конец недели я очень устала от этой суматохи. Я стараюсь не думать о тебе, постоянно бегу куда-то, мои мысли заняты другими делами... Но всё напоминает о тебе, всё...
И сегодня ночью я снова взяла в руки ту помятую картонную коробку с воспоминаниями, открыла крышку и вытащила оттуда книгу, там написана та самая осень.. Я хотела перечитать её, но ведь я и так всё знаю, я сейчас чувствую всё то же самое. Я не помню больше твоих слов, помню только чувство, которое было между нами., мне вновь хочется окунуться в него, хочется стать нужной тебе, хочется почувствовать твои тёплые руки, хочется поцеловать тебя в уголки губ, хочется посмотреть в твои глаза, от света которых становится спокойно на душе... Первая любовь есть первая любовь... Дальше будет легче... мы не будем совершать тех ошибок, будем проще относиться к человеку, который рядом, не будем обещать чего-либо... А я не хочу никого... хочу только то, что было между нами... Но не воскресить... Лю... Я должна была написать слово "люди" и продолжить мыслью меняются люди или нет.. Но почему так тяжело после этой ночи? Почему... Я сегодня пойду на Rock{S.U.B}боту в ЭРУ. Есть масса вариантов как закончить этот вечер.. Одна мысль сменяется мгновенно другой, мне то хочется потеряться в толпе танцующих людей, то напиться в хлам, чтобы стоять и блевать потом в туалете, жалеть себя за своё ничтожество, а лучше быть избитой. Мне больше всего хочется, чтобы этот вечер закончился дракой. Лежать на холодном асфальте и чувствовать, как по тебе топчутся, как ногами по лицу, чувствовать боль физическую, которая хоть на минуту заглушит боль душевную... Крикнуть от бессилия "Дима!..", но ты не появишься, и, наверное, так мне и надо.
И всё таки надежда во мне просыпается снова, каждый раз, когда я прохожу мимо твоего дома, каждый понедельник.. И 23 декабря.. ровно в 5 вечера... я приеду на ту самую остановку.. и буду ждать... ждать тебя... весь вечер.. до поздней ночи... пока ты не придешь, не обнимешь, мы не сядем в автобус до центра города и не будем молча гулять от начала до конца по главной улице города. И тогда мы начнём всё с чистого листа. мы будем совершенно не такими, как раньше. Это будет не продолжение. Это будет начало.. Начало чего-то нового.
Я запуталась. Я снова много плачу

11 сентября. Я помню, что было год назад. Помню, что было 2 года назад... Снова откладываю написание поста с воспоминаниями. Не могу вылюбить. Не хватает смелости.
Наверное, у меня должно быть паршивое настроение в этот день. Вот-вот.. оно наступает. Оно обрушится на меня ливнем слёз, как только мои волосы коснутся подушки... как только я обниму плюшевого зайца. Я буду плакать ночь. Целую ночь по тебе. Зачем? Потому что люблю. Скучаю по моему Диме. Потому что даже не могу выразить то, что происходит сейчас внутри.
А утром проснусь... снова холодная. И никто даже представить себе не сможет, что во мне это чувство живет.

Ходили на Столбы с классом на весь день с самого раннего утра. Отличная погода, теплый пряный воздух, красотища.
Немного устала, хочу спать. Поэтому все подробности и фотографии позже. Скажу только, что это был один из лучших дней в жизни 11Б.

Сегодня с Таней сходили на "Пункт назначения 4 в 3D" (The Final Destination).
Вот это фииильм, вот это клааасс, вот это эмоции аааа! Обожаю чувствовать такой восторг после просмотра.
Сюжет банален, конечно, до беспредела, но в этом вся и фишка. Наверное, в 666 части фильма герои, наконец, победят смерть.
Но какие эффекты, какое качество... аааа! Дух захватывает во время просмотра. За эти полтора часа успеваешь испытать достаточно различных эмоций, чтобы потом идти и бурно обсуждать фильм, перессказывать цитаты и представлять, что вот, да, вот эта конструкция в ТЦ, а вдруг она сейчас рухнет...

Нравится, нравится мне то, как я сейчас живу. Нравится каждый день ходить туда, куда хочу, тратить кучу денег на покупки, кино, прогулки, поездки, посиделки в кафе...
Девчонки, не забудьте, что на этих выходных мы обязательно должны сходить в Дом кино. В субботу планируем с Таней в ЭРУ, развеемся.

Из покупок: рубашка, кардиган
Из планов: купить такие же трусики, как у главной героини фильма
"Мой сосед Тоторо", "Рыбка Поньо на утесе", "Дело №39", "Белая мгла", "Суррогаты", "Алиса в Стране чудес".